Сынок, женись на еврейке! Будущее еврейского народа зависит от тебя - Нафтоли Шрайбер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Убийцы Берни унаследовали иудаизм своих предков, чья сила выдержала инквизицию и крестовые походы, погромы, кишинёвы и освенцимы, большие и малые. Этот иудаизм жил, потому что евреи готовы были отдать за него жизнь. Это был иудаизм простых людей, которые верили в Бога и доказывали свою веру соблюдением Его заповедей. Этот иудаизм был от Бога, а не от человека. Это был иудаизм, чьи раввины и лидеры знали Тору, а не свежие бестселлеры, и поступали по словам своим, показывая пример прежним Берни, которые знали, почему иудаизм – особенная религия, и ни на секунду не задумывались о Бриджет.
Убийцы взяли и выбросили этот мир, обменяв его на «американский иудаизм», гротескную смесь анекдотов еврейских комедиантов, дорогих посёлков, дешёвой благотворительности, членских взносов, еврейских блюд и пиратской повязки Моше Даяна. Это был «иудаизм», ободранный от всего лишнего, чтобы уменьшить нагрузку на еврейских пловцов, рассекающих воды американской ассимиляции, равенства и братства. Это был иудаизм, чьи последователи радовались, когда лидеры выхолащивали его до «этики». Этика! Как если бы она была альфой и омегой иудаизма. Как если бы христиане или синтоисты не могли быть этичными. Как если бы христианка Бриджет была обязательно менее этична, нежели еврейка Ширли. «Этика», – провозглашали высокооплачиваемые раввины с разукрашенных кафедр. Этика – вот иудаизм. Если это всё, то иудаизм утратил исключительное влияние на Берни. Сегодня все этичны. Профсоюзные боссы этичны, и политики этичны, и сектанты этичны, и красные кхмеры были этичны, и арабские царьки этичны, и их бесчисленные отпрыски. Иудаизм оканчивается на этике? Если да, то перестаньте учить Берни, который шагает в открытый мир со своей этичной шиксой. Берни хочет знать, что же особенного в иудаизме, что уникально, что исключительно, что же есть в иудаизме, чего не могут дать другие? Берни хочет знать это, но его убийцы не дают ему ответа. Президент «Бнай-Брит» не знает ответа. Поставщик местного храма не знает ответа. Не знает и председатель еврейского центра, и руководитель женской организации. Раввин из храма не знает ответа. Мать и отец точно не знают ответа. Все они не могут ответить Берни, потому что не могут ответить себе.
Иудаизм живет или умирает вокруг уникального факта, что Бог проявил себя на горе Синай и открыл еврею истину – никому другому. Иудаизм живет или умирает в зависимости от того, были ли Библия и Талмуд с их законами, заповедями, указаниями и правилами продуктом божественного откровения, а единственный путь к святости и истине пролегает через соблюдение законов Торы. Вот что удерживало простых евреев в иудаизме; ничего больше. Вот причина быть евреем. Вот причина не жениться на Бриджет. Всё остальное – ложь и блеф. Бедный Берни, жертва худшего грабежа: кражи наследия и смысла жизни. Если бы только он понял, что иудаизм, с которым он жил – что угодно, но не иудаизм. Если бы только он понял, что стал жертвой худшей разновидности духовного мошенничества. Как бы ему повезло. Как весела и счастлива, и полна смысла стала бы его жизнь, если бы он открыл для себя иудаизм своих предков, проданный на американском континенте за тридцать дерьмовых сребреников. Еврейство прекрасно, если ты не пытаешься его обмануть – или обмануть себя. Если бы Берни это понял. Какая это была бы удача. Он бы обменял тогда свою Бриджет на смысл жизни.
На смысл еврейской жизни.
Литературные источники
Шолом-Алейхем
Тевье-молочник
Хава
«Хвалите господа, ибо благостен он», – как Господь Бог судит, так и ладно, то есть приходится говорить, что ладно, ибо подите будьте умником и сделайте лучше! Вот хотелось мне быть умным, толковал я изречения и так и эдак… А как увидел, что не помогает, махнул рукой и сказал самому себе: «Тевье, ты глуп! Мира тебе не переделать. Ниспослал нам Всевышний „муки воспитания детей“, что означает: дети доставляют огорчения, а принимать это надо за благо». Вот, к примеру, старшая моя дочь, Цейтл, влюбилась в портнягу, в Мотла Камзола. Ну, что я могу иметь против него? Правда, человечек он простецкий, в грамоте не слишком силен. Да ведь что поделаешь? Не всем же, как вы говорите, учеными быть! Зато он человек порядочный, работяга, в поте лица свой хлеб добывает. У нее с ним, посмотрели бы вы, полон дом голопузых, – не сглазить бы! – и оба они мыкаются в «богатстве и в почете»… А поговорите с ней, она вам скажет, что живется ей хорошо, лучше некуда… С одним только делом не все ладно: на хлеб не хватает. Вот вам, так сказать, номер первый.
О второй дочери, о Годл, мне вам рассказывать нечего: сами знаете. Проиграл я ее, потерял навеки! Бог знает, увидят ли ее когда-нибудь мои глаза, разве что на том свете, через сто двадцать лет… Заговорю о ней, – и до сих пор в себя прийти не могу, – жизни моей конец! Забыть, говорите вы? Да как же можно живого человека забыть? Да еще такое дитя, как Годл? Читали бы вы, что она мне пишет, – умереть можно! Живется ей там, пишет она, очень хорошо. Он сидит, а она зарабатывает. Стирает белье, читает книжки и видится с ним каждую неделю. И надеется, говорит, что у нас тут все перебродит, что солнце взойдет и настанет свет, тогда его со многими другими такими же вернут, – и вот тогда только они примутся за настоящую работу и перевернут мир вверх ногами. Ну, как вам нравится? Хорошо, не правда ли? Что же делает Господь-вседержитель? Ведь он же, говорите вы, Бог милосердный, Бог всемилостивый… Вот он мне и говорит: «Погоди-ка, Тевье, вот я устрою так, что ты обо всех своих горестях забудешь!..» И действительно, – стоит послушать. Другому не стал бы рассказывать, потому что боль велика, а позор – и того больше! Но – как это там сказано: «Таю ли я что-нибудь от Авраама?» – от вас у меня секретов нет. Все, как есть, выкладываю. Об одном только прошу: пусть это останется между нами. Потому что – повторяю – боль велика, но позор, позор – и того больше!
Словом, как в «Поучении отцов» сказано: «Возжелал Господь очистить душу», – захотел Бог облагодетельствовать Тевье и благословил его семью дочерьми одна другой лучше, умные, красивые, крепкие, – сосны! Эх, быть бы им лучше безобразными, уродинами, – пожалуй, и для них было бы лучше и для меня. Ибо что мне, скажите на милость, толку от доброго коня, если он на конюшне стоит? Что толку от красивых дочерей, когда торчишь с ними в глухомани и живого человека не видишь, кроме Антона Поперилы – сельского старосты, или писаря Федьки Галагана – верзилы с копной волос на голове и в высоких сапогах, да еще попа, чтоб ему ни дна ни покрышки! Имени его слышать не могу – и не потому, что я еврей, а он поп. Наоборот, мы с ним много лет хорошо знакомы, то есть в гости друг к другу не ходим, но при встрече здороваемся, то-се, чего на свете слыхать… Пускаться с ним в долгие рассуждения я не люблю, потому что чуть что, начинается канитель: наш Бог, ваш Бог… Я, конечно, не сдаюсь, перебиваю его поговоркой, говорю, что есть, мол, у нас изречение… Но и он меня перебивает и говорит, что изречения он знает не хуже моего, а может быть, и лучше. И как начнет шпарить наизусть наше Пятикнижие, да еще по-древнееврейски, только как-то по-своему… «Берешит бара Элогим…» Каждый раз одно и то же. Опять-таки
